О том, как Жан Кальвин не дорос до европейских ценностей16

То есть:  бросают нажитое благополучие, карьеру, любимую работу, посиделки с друзьями, а затем  шлепаются голой попой на чужой асфальт – только ради сохранения психического здоровья и самой жизни. Нечто подобное переживала «несогласная» интеллигенция Германии во второй половине тридцатых годов: бросить все и успеть уехать, пока власть позволяет. В то время, как тамошние ватноголовые улюлюкали вслед и возбужденно потирали ладошки – наступали ИХ времена.

Сегодняшние эмигранты уже осознали смехотворность бегства в страны Прибалтики, и даже вся Европа больше не представляется надежным убежищем от наступающего Русского Мира.

А среди тех, которые и глупеть не соглашаются и бежать не могут, появилось новое настроение, которое можно определить так: покорное ожидание судьбы. Это когда человек понимает, что завтра будет гораздо хуже, чем сегодня, а послезавтра будет совсем плохо, а потом наступит самое страшное. Все-все понимает и... ничего не делает, даже соломку не подстилает. 

О том, чтобы протестовать или сопротивляться речь уже не идет, остается только ждать.

***

«Потомки не смогут постичь, почему нам снова пришлось жить в такой густой тьме, после того, как однажды уже настал свет». (Кастеллио, 1562 г.)

Книги Стефана Цвейга охотно читали в Советском Союзе,  но одной из книг почему-то не повезло: документальный исторический очерк о Кальвине и Кастеллио опубликовали только в начале Перестройки – вместе с прочей «полочной» литературой.

Описанная история происходит в 16 веке. Место действия – город-государство Женева под властью фанатика-реформатора Жана Кальвина.  Главная идея диктатора – заставить собственных граждан служить Богу так, как он сам это понимает. Ради этой цели Кальвин постепенно подчинил себе все ветви власти и стал неограниченным хозяином собственных подданных.

Будучи сам аскетом, отказавшимся от земных радостей,  он требовал того же от сограждан. Все свободное от работы время жители вольного города Женевы проводили в молитвах. Законодательно отменялись все удовольствия жизни: песни, танцы, музыка, вкусная еда.  В одежде были запрещены все цвета, кроме черного и серого. Запрещалось смеяться и громко разговаривать даже у себя дома. Запрещалось вообще болтать о суетном. Любое нарушение каралось смертной казнью; палачи были загружены работой.

За поведением жителей следило огромное количество штатных шпионов. Всеобщее стукачество стало нормой жизни: члены семьи шпионили друг за другом и доносили друг на друга. Атмосфера Женевы была пропитана всеобщим страхом.

Цвейг пишет, что даже после смерти Кальвина женевцы продолжали расплачиваться:  на протяжении двухсот лет  земля Женевы не рожала ни одного талантливого художника, поэта, музыканта.

И вот представьте себе, что на улицах города, где прохожие в темных капюшонах ступают по стеночке и боятся поднимать смиренный взгляд от земли, однажды появляется и проходит в городскую магистратуру человек в монашеской одежде.  Он подходит к столу и кладет перед чиновником бумагу – исковое заявление. Чиновник автоматически принимает бумагу и с ужасом осознает содержание документа:  гражданин Кастеллио подает  в суд на гражданина Кальвина по обвинению в преступлениях против других граждан.

Историческими кошмарами нашего человека не удивить. Можно, конечно, напрячь воображение и представить, что какой-то самоубийца подал в городской суд на живого товарища Сталина, но на этом родные ассоциации заканчиваются, потому что дальнейшая судьба искового заявления – это уже чисто европейская история.

Итак, испытав панику от содержания документа, бюрократ-чиновник, тем не менее, подшивает его в папку, присваивает ему номер и регистрирует в журнале: инструкция есть инструкция.  Вызванная стража хватает Кастеллио, бросает его в камеру, а дальше... а дальше ничего с ним сделать нельзя.  Для казни нужно человека осудить, но это сделать невозможно, поскольку он уже проходит по бумагам в качестве истца, а главный судья Кальвин – в качестве ответчика.

...Проклятая европейская бюрократия!

И здесь – лирическое отступление в тему: аналогичная история нашей эпохи.  Итак, на волне эйфории ословских соглашений 1993 года, лидер ООП Ясир Арафат превратился из террориста в большого друга евреев и был приглашен с визитом в Израиль. В аэропорту его встречала внушительная делегация:  президент Израиля, премьер-министр, почетный караул, оркестр и т.д. и т.п.  Самолет с Арафатом приземлился, героя облобызали прямо у трапа и повели к выходу из таможенной зоны – снаружи ожидала кавалькада правительственных автомобилей.

И в этот момент возникла совершенно дикая, с точки зрения нашего человека, ситуация: чиновник на паспортном контроле заявил, что господин Ясир Арафат проходит по списку, как персона нон-грата, и не может быть выпущен на территорию государства.  И начальник чиновника тоже помочь не может, потому что закон есть закон.  

И вот представьте себе масштабы конфуза:  срывается вся программа торжественных мероприятий с дорогим гостем,  вся государственная власть теснится у будки и уговаривает какого-то сержанта, а тот – ни в какую: у него инструкция. То есть: вычеркните фамилию из списка – пропущу.  Они бы и рады вычеркнуть но... список утвержден парламентом и ни президент, ни премьер не могут оттуда ничего вычеркивать. Есть только один способ:  собирать заседание кнессета и ставить этот вопрос  на повестку дня.

Оцените юмор: президент с премьером должны чего-то спрашивать  у парламента – ну дикари же! - представляете себе веселый ржач нашего ватноголового с высочайшим портретом на майке.

Уже не помню, чем все закончилось, кажется все вместе полетели в Иорданию – это уже неважно, потому что история о другом. Собственно, обе истории о том, почему России понадобилось срочно отворачиваться душой от «европейских ценностей» в сторону деспотического Востока – там Закон под ногами не путается и рулить не мешает.  Перспективы для Власти другие – сами понимаете. А стремительно раскрученная истерика в адрес гейпропаганды и припадочная борьба за «возвращение к традициям» - не более, чем дымовая завеса.

Кстати, история с Кастеллио тоже имела продолжение: истец ожидал суда в камере, а ответчик писал ему письма и доказывал свою правоту – сильно задели его обвинения в свой адрес.  Кастеллио отвечал на эти письма: от аргументов Кальвина он спокойно и со знанием дела не оставлял камня на камне.

А накануне суда над Кальвином истец неожиданно умер в камере. Как бы сказали сейчас – при невыясненных обстоятельствах и от неустановленных причин. Так что слабаком оказался всесильный диктатор.