Еще только минуточку, господин палач!17
Какая-то женщина плакала на фейсбучной ленте: я не хочу обратно в Советский Союз! Понятно, что все мы там будем, но... почему так быстро?! Ведь и тридцати лет не прошло!!! Вспоминается та аристократическая девушка с Гревской площади: «Минуточку, господин палач! Еще только минуточку, господин палач!»
***
В конце восьмидесятых – в самый разгар Перестройки - мы с питерским товарищем оказались в гостях у вдовы Козинцева – Валентины Георгиевны. И, едва мы прошли в дом, старая женщина буквально набросилась на нас – это был главный вопрос эпохи:
- Молодые люди, скажите, ЭТО – действительно всерьез? Как вы думаете: ЭТО – надолго?
В глазах у интеллигентной питерской дамы была такая пронзительная надежда, как будто от нашего ответа зависело существование и смысл всего окружающего мира. В те годы слово «ЭТО» понималось без объяснений влет и заключало в себе массу смыслов. Это ворвавшиеся в нашу жизнь невообразимые газетные публикации, и возвращение расстрелянных писателей, и выпущенные на экраны «полочные» фильмы, и громкие разговоры о том, о чем раньше – только на кухне и с оглядкой на дверь. Вот типичная шутка от перестроечных журналистов:
«Звонок по телефону:
- Привет! Ты читал последнюю публикацию в газете «Правда»?
- Нет, а о чем там?
- Ну... это не телефонный разговор»
Это и было самым-самым главным подарком нашей новой Истории: мы все чувствовали, как тяжелый и застарелый страх постепенно освобождает душу. Хотя... каждый из бывших советских людей все еще задавал себе осторожный вопрос: уже можно СОВСЕМ не бояться? То есть: СОВСЕМ-СОВСЕМ? Или лучше не торопиться – обождать? Придержать себя за язык и не болтать лишнего - а вдруг «эти» передумают и отыграют назад?
Слово «эти» тоже в объяснениях не нуждалось; благоразумные люди пугали друг друга стишком:
«Товарищ верь, пройдет она
Эпоха Перестройки-Гласности
И Комитет Госбезопасности
Запишет наши имена!»
И, тем не менее, страха с каждым днем становилось все меньше. Наступала головокружительная эпоха больших надежд и возможностей. В те дни мы с товарищем провожали общую знакомую. Она только что родила ребенка, только что развелась и теперь паковала чемоданы – в Америку. Навсегда.
- Что ты делаешь! – набросились мы на нее, - Ты посмотри какие интересные времена наступают – все в твоих руках! Хочешь – реализуй свои таланты, хочешь – зарабатывай деньги, никто не мешает!
И перечисляли все известные аргументы:
- границы открылись...
- державный антисемитизм вышел из моды...
- коммуняки утерлись соплями...
- гебуха по щелям спряталась...
- стукачи с комсоргами попритихли и забздели – у нас даже воздух чище стал! А представляешь что дальше будет!
В общем, убеждали, поверь нам: ты делаешь большую ошибку! Подруга посмотрела на нас умными еврейскими глазами и сказала:
- Значит так, ребята, у вас тут остается примерно лет двадцать – двадцать пять, это чтобы самореализоваться, надышаться чистым воздухом, и самое главное – вовремя свалить. То есть: успеть сбежать до того, как все мерзости вернутся на новый круг. А я лучше поеду – мне ребенка растить нужно.
Уже не первый раз вспоминаю ту сцену – как раз двадцать пять лет прошло – круг замыкается.
***
В середине семидесятых годов я учился и одновременно работал в Николаевском кораблестроительном институте. Моими коллегами были несколько отставных морских офицеров – все ветераны войны. Люди были жесткие, дисциплинированные, ироничные и не расположенные ни к отстраненным рассуждениям, ни, тем более, к лишним откровениям. И тем удивительнее стал для меня случившийся разговор.
Без всяких шуток – этого человека действительно звали Иван Иванычем. Однажды во время какого-то праздничного корпоратива (хотя такого слова никто еще не знал) мы оказались рядом за накрытым лабораторным столом. И вот после парочки чайных чашек «билого мицного» мой сосед сообщил, что он тоже учился в этом институте и даже в этом самом здании. То есть: Иван Иванович окончил наш Кораблестроительный институт еще до войны.
А дальше он рассказал следующее.
Время от времени в институте случались такие вещи. Приходит группа студентов на очередное занятие, рассаживается в аудитории, звенит звонок и – вместо профессора, который должен читать лекцию - заходит совершенно другой преподаватель, и, как ни в чем не бывало, как будто так и надо, проводит чужое занятие.
- И вот что самое странное, - говорил мне Иван Иваныч, - мы без всякого объяснения сразу понимали, что нашего профессора больше не будет. То есть ВООБЩЕ не будет, как будто его никогда и не было. И еще мы знали, что никаких вопросов задавать нельзя, забыть о человеке - и все.
Я заинтересовался, начал расспрашивать и понял, что таки да: была такая мистика страха, когда все и сразу понимали – как будто из воздуха информация поступала, понимали то, что на этот раз профессор не заболел и не подменился, а...лучше ничего не знать и просто выбросить его из памяти; и ведь забывали моментально – даже между собой никогда не интересовались и не поминали имени исчезнувшего учителя.
- ...А потом еще кто-то не приходил на занятие, и вот так за время моей учебы сменился чуть не весь преподавательский состав.
- И что: никто из вас ни разу даже не поинтересовался куда пропал человек?! – изумился я.
Иван Иваныч, боевой офицер и заслуженный ветеран войны, посмотрел на меня как на дурачка, задающего глупенькие вопросы и не понимающего что такое настоящий СТРАХ.
***
Возвращаюсь в дом Григория Козинцева. Валентина Георгиевна выложила передо мной стопку книжек и рассказала, что у ее мужа был оригинальный способ общения с Сергеем Эйзенштейном: они дарили друг другу книги, в которых подчеркивали отдельные фразы, а иногда дополняли эти цитаты смешными комментариями на полях. В те годы многие творческие люди изобретали свой собственный язык для общения друг с другом. Чтобы никто не понял... Напоминаю: ключевое слово в данной ситуации – «СТРАХ».
Я взял в руки верхнюю книжку. Это был немецкий художественный альбом, вероятней всего – из трофейных. Кажется тот самый Гольбейн (то ли старший, то ли младший – я в них не разбираюсь), в общем тот самый художник, который рисовал кошмарные картинки с пляшущими скелетами. Я полистал страницы: картинки – одна страшнее другой, сплошные черепа и кости.
- Это последняя, книга, которую Эйзенштейн прислал уже из больницы, - объяснила вдова Козинцева, - совсем незадолго до смерти.
Как же, помню эту историю. Сталину не понравилась вторая серия «Ивана Грозного», у него состоялся разговор с режиссером, после которого Эйзенштейн уже не оправился. Я задержал взгляд на титульном листе кошмарно-скелетной книжки. Там было написано рукой Эйзенштейна:
«Наивные немцы! Они думали, что ЭТО страшно!»
Мы не можем себе представить из КАКОГО мира можно завещать такие слова, да еще на пороге собственной смерти!
***
Сколько раз даю себе слово не участвовать в глупых разговорах, и... всякий раз темперамент подводит. Вот так однажды повелся я со своим сверстником (!) на самую глупую тему из всех глупых тем. А именно: когда было лучше жить – при советской власти или сегодня. Вернее даже не так: когда было менее паскудно – тогда или сейчас.
И вот я говорю, что тогда было хуже, а мой собеседник утверждает, что сейчас. Обмениваемся аргументами: я ему – про открытые границы, он мне – про бесплатную медицину... И так далее; избавьте от перечисления, оба списка не просто известны каждому - затерты до дыр. Обмениваться такими, пардон, «аргументами» можно до бесконечности - пока кому-то первому не надоест.
Первому надоело мне, и говорю я такие слова:
- А сейчас я скажу самый главный аргумент. То есть: не просто аргумент, а аргумент аргументов. Такой аргумент, после которого можно закрывать тему. Мы с тобой люди примерно одного возраста – ты должен понять.
- Ну и? – заинтересовался мой визави.
- Слушай меня: вот мы с тобой сейчас поговорили-поговорили и через несколько минут разойдемся. А вечером каждый из нас придет домой и ляжет спать...
- Ну-ну?
- ...Так вот. Не знаю, как ты, а я лягу и засну совершенно спокойно. А вот если бы подобный наш разговор состоялся во времена нашей с тобой юности, то я бы долго ворочался, прокручивая в памяти весь разговор, и вспоминая не ляпнул ли чего лишнего в разговоре с незнакомым человеком.
Признаюсь: аргумент не сработал – я зря понадеялся на возраст и память собеседника - ни хрена он не понял, ни хрена не вспомнил, в общем: опять завел пластинку про бесплатное образование и колбасу за «два-двадцать».
Живое ощущение «этого» особого страха, так же как память об «этом» страхе – вот первое, от чего мы освобождаемся при удобном случае. Мне кажется, что память об «этом» страхе напрямую связана с такими качествами, как ум, совесть и порядочность: люди, которых я уважаю, до сих пор благодарны Михаилу Сергеевичу Горбачеву - несмотря ни на что прочее (последние слова – подчеркиваю).
И – соответственно – наоборот: все знакомые дураки или негодяи проклинают «горбатого» одними и теми же словами: «Союз развалил!»
***
Один мой знакомый (опять таки сверстник!), затеял дома капитальный ремонт и выгрузил строительный мусор под соседскую стену. Возникла конфликтная ситуация, договориться по-хорошему не удалось, соседи накатали жалобу, и вот в один прекрасный день два местных полициста принесли моему приятелю повестку прямо на работу.
В процессе вручения повестки человеку показалось, что полицисты – два деревенских парня - разговаривают с ним недостаточно уважительно. Вернее, скажем так: ему показалось, что они уважают его меньше, чем он уважает себя сам. А, поскольку с самоуважением там было все ого-го-го, то полицистов пришлось гневно отчитать и чуть ли не выставить за дверь. После чего мой приятель встал в позу посреди комнаты и разразился гневным монологом:
- Никакой сталинский и бериевский режим, никакие «ужасы ГУЛАГа», никакая андроповская гебуха - ничто не сравнится с нашим полицейским государством!
Занавес. Аплодисменты. Мы не только заслужили, призвали, но и громко приветствуем то страшное, что уже нетерпеливо поскуливает и скребется под нашей дверью.