Ностальгия?! Часть 213

Я уже писал однажды, что стук деревянных колотушек по булыжникам мостовой доминировал в тогдашнем уличном шуме южных городов. Искалеченные войной, потерявшие дом и семью солдаты съезжались-сходились-сползались к щедрой южной земле и к теплому Черному морю.  В других краях шансов на выживание не было. Безногие люди промышляли нищенством и мелкими криминальными делами, они кучковались по трущобным кварталам и прятались от милиции;  иногда можно было увидеть целую банду человеческих обрубков, с грохотом несущихся на самодельных тележках прямо по проезжей части.  

Лохмотья этих ветеранов-победителей помнили воинскую биографию хозяев:  на ком-то угадывался матросский бушлат, на другом – китель или гимнастерка. От орденов и медалей ничего не осталось – все потеряно-украдено-пропито. Ко времени моего детства это были остатки прежнего инвалидного изобилия, главная зачистка состоялась до моего рождения;  рассказывали, что облава делалась ночью:  орущие половинки людей забрасывали в крытые грузовики и куда-то увозили. Обратно они не возвращались.

***

Еще одна узнаваемая подробность одесской улицы – рАчки. Так назывались маленькие и изумительно вкусные черноморские креветки.  В те годы они водились в изобилии - мы с очаковскими ребятами ловили их майками.  На каждом перекрестке сидели старухи с черными кирзовыми сумками и оглушительно орали «Рачки! Рачки!».  Отварных креветок продавали как семечки:  их насыпали стаканом в свернутый бумажный фунтик и к концу прогулки ваши исколотые губы вспухали от соли.

И по этому поводу хочу обратиться. Уважаемые кинорежиссеры!  Если в вашем ностальгически-винтажном фильме о послевоенной Одессе я не наблюдаю на улицах стаи безногих «колотушечников», а тротуары не усеяны красной креветочной шелухой, значит вы мне показываете не ту Одессу.

Думаю, что каждый человек не только может, но и должен рассказать о своей эпохе все, что успел застать и увидеть.  Даже те мелочи, которые кажутся сегодня такими обыденными и неинтересными для Истории - именно они передают потомкам атмосферу места и дух времени. 

***

Напоминание о вольнолюбивом характере жителей бывшего вольного города набило оскому, но без этой темы - никак.  В самые кровожадные времена даже ленинградцам не удалось отстоять свой любимый Невский проспект,  а вот одесситы упрямо «не помнили» нового названия Дерибасовской улицы;  по ночам патриоты сбивали таблички, и в конце концов система капитулировала.

Однажды меня привели в одесский двор: посреди маленькой клумбы стоял бюст доктора Заменгофа: на протяжении многих лет властям пудрили мозги, что это чей-то дядя. Так и уберегли.  Многофигурный памятник Екатерине Второй разобрали на части и перепрятали до лучших времен.  При всем своем врожденном антимонархизме, теплое отношение к государыне-матушке одесситы пронесли через всю советскую эпоху - одним из первых послесоветских памятников стал новый монумент любимой императрице.

И конечно же чудом выглядит в центре города уцелевший памятник Воронцову.  Рассказывают,  что когда перевозбужденные строители нового мира сносили прежних кумиров, кто-то из горожан повесил на графскую шею кусок фанеры с пушкинской эпиграммой «полумилорд, полукупец...».  Революционные люди поржали над карикатурой графа и не тронули памятник.

Нелюбовь к власти – яркая черта одесского характера. Одесский либерализм  не имеет ничего общего с мягкотелостью столичной интеллигенции, у него крутой характер и разбойничьи корни. Даже в самые реакционные николаевские времена местные книжные магазины открыто торговали герценовским «Колоколом» и прочей тогдашней «антисоветчиной».  Жителю Москвы или Петербурга такое во сне не снилось.

Кстати о корнях: в Одессе никогда не было крепостного права.  Солдаты, которые штурмовали крепость Хаджибей, получили вольную и стали первыми жителями будущего города.  В дальнейшем городское население пополнялось за счет... Не хочу никого обижать – ну вы меня поняли.  Из Одессы, как с Дона, выдачи не было:  если ты от кого-то удрал и добрался до Одессы – считай спасен. Никто не спросит кто ты такой и чего натворил;  городская власть укроет-выкупит-отмажет, а потом еще подарит кусок земли:  живи и процветай во благо города.

***

В восьмидесятые годы я гостил у своей хорошей знакомой;  в роду – греки, украинцы, ссыльная польская шляхта – в общем:  коренная интеллигентная одесситка.  Комната, уставленная остатками семейной мебели, находилась в самом сердце Молдаванки, из распахнутого окна открывался нереально-киношный вид одесского дворика:  наружные лестницы, соседские белье на веревках, колючие стволы акаций...

И вот, ностальгируя на эту картинку, я с ужасом услышал, что квартал намечен под снос, что жителям уже выделены новые квартиры, и что до конца десятилетия планируется ликвидировать всю Молдаванку.

- Неужели жильцы  допустят?! – возмутился я.

- А ты об этом людям скажи, – посоветовала  хозяйка, -  они тебя разорвут.

Ее слова опустили меня на землю. Вспомнилась наша коммунальная квартира во львовском австро-венгерском доме:  высоченные потолки,  узорный паркет, фигурное окно от самого пола,  мраморная лестница, дубовые перила, кованые решетки, свинцовые переплеты витражей...

А в придачу к этому – коллектив соседей:  пани Клёван, которая панически боялась каждого звонка в дверь (о причинах застарелого страха можно догадываться), а еще – пани Мария, расхаживающая в одних и тех же рваных трусах и безразмерном лифчике - другой одежды на ней никто никогда не видел. Еще была старая киевская проститутка, ее клиенты постоянно путали двери. А за тонкой фанерной стенкой строчила доносы рехнувшаяся от бдительности советская стукачка...

Так что жителей Молдаванки можно понять:  главное – вырваться из подобного счастья, а потом ностальгируй сколько душе угодно.

***

Итак, пейзаж молдаванского дворика доживал последние месяцы,  а за тусклым стеклом книжного шкафа выделялся золоченый корешок фолианта – мемуары Александра де Рибаса издания 1912 года. Пожилой потомок самой известной в городе фамилии объяснялся в любви к родной Одессе.  Книга не показалась мне интересной ни с точки зрения фактов, ни с точки зрения литературы:  восторженно витиеватый стиль провинциального газетчика, окрашенный  пошлыми ностальгическими сожалениями об ушедшем времени. И только углубившись в чтение, понял, что погорячился с оценкой:  в пожелтевших страницах и в старой орфографии текста таилась одна из загадок фантастического обаяния этого города.

... Вот с этого места приступаю к главной теме. Все предыдущие слова можно считать вступлением.

(Продолжение следует)