Обратите внимание: материал опубликован более чем пятнадцать лет назад

Воспоминания с того света1

Воспоминания с того света
Причудливым и не всегда веселым узором переплетаются порой людские судьбы. Утонченная и талантливая женщина может быть заточена в жестокий лагерный плен бытующей политики, а ее отец, всем сердцем преданный отчизне, гибнет под Двинском – городом, которого он так и не увидел...

Однажды (в 1970-е годы) к наставнику Кафедрального собора Рождества Христова в Риге (ныне настоятель православного храма Рождества Пресвятой Богородицы в Илуксте) обратилась его старая знакомая Мария Львовна Качалова, работавшая в то время в музее Зарубежного искусства.

 

– Отец Амвросий, – сказала она, – мой брат приютил у себя одну добрую старушку. За ней какое-то время ухаживала его жена. Но сегодня им, пожилым людям, это непросто. К тому же эта бабушка совсем ослепла. Вот супруги и решили определить ее в пансионат для незрячих.

Оформление всех документов, безусловно, займет время. Так я хочу попросить, может быть, вы разрешите ей до этого пожить у вас?

 

– Хорошо, – ответил священник. – Приводите, правда, я уезжаю на месяц в отпуск, но ведь за ней будет кому присмотреть?

 

– Безусловно, – ответила Мария Львовна. – У нее подруга есть, справимся.

 

Но получилось так, что и по возвращении о. Амвросия женщина по имени Людмила Александровна продолжала жить в его в квартире. Определить ее в пансионат по разным причинам так и не удалось. «Куда она пойдет слепая-то? – подумал батюшка Амвросий. – Пусть уж поживет у меня сколько Бог даст». Бог дал двенадцать с половиной лет. Ослепнув, она говорила, что «положила свои глаза к ногам Господа». Умерла Людмила Александровна, оказавшаяся схимомонахиней Анастасией, в возрасте 101 года. Кем была эта прекрасно образованная женщина, умевшая реставрировать иконы, говорившая на многих языках?

 

Долгими зимними вечерами о. Амвросий беседовал со своей постоялицей, узнавая невероятные факты ее судьбы. Не надеясь на память, решил записать рассказы своей жилички на магнитофон. (А мы в свою очередь знакомим своих читателей  с самыми интересными из них). Как оказалось, Людмила Александровна (по отцу Седлецкая) – дочь полковника царской армии, имела в крестных родную сестру императора Николая II  княгиню Ксению. Ездила с императорской семьей под охраной лихих казаков на отдых в крымскую Ливадию. Девочкой дважды видела Распутина. Помнила, как однажды, когда привезли новую солдатскую форму, Николай II надел ее и, не предупредив никого из домашних, пошел пешком до Ялты. Попав под дождь, обратно вернулся весь мокрый: хотел проверить, как солдаты будут чувствовать себя в новой амуниции. Все тогда очень переволновались.

 

Пронесутся вихрем всевозможных перемен и протянутся временем несвободы годы. За христианские проповеди в молодежной среде, а главным образом за то, что ей приписывали родство с Романовыми (над полком, в котором служил ее отец, несла шефство княгиня Ксения), в злополучном 1933-м она на 17 лет будет сослана в сталинские лагеря. Схимник Севастьян, узнав о том, что Анастасия (Людмила) освободилась из заключения, посоветовал ей искать приюта в Риге, в женском монастыре. Но по прибытии в Латвию места там для нее не нашлось. Бытовали большие строгости – в монастырь брали только в случае смерти монашки, т. е. на место умершей. Умирать на тот момент никто не собирался. Приютили Анастасию добрые люди, а вот родная сестра, проживавшая тогда в Москве, к себе не позвала.

 

Похоронили в Двинске

 

Когда отцу Людмилы полковнику Александру Седлецкому предложили чин дивизионного генерала с условием службы на Кавказе, он напрочь отказался. В это время уже начиналась Первая мировая война (1914).  В 1916-м на одном из ее кровавых фронтов ему суждено было погибнуть. Случилось это недалеко от Двинска, куда русским пришлось спешно отступать из-под Кенигсберга. Людмила Александровна вспоминала: «В газетах писалось, что полковник Седлецкий был убит при озере Дрисвяты. Из полка, где служил отец, в семью пришла срочная телеграмма с вопросом, где его похоронить. Мама Людмилы Александровны дала краткий ответ из Новгорода-Волынского: «В Киеве».

 

Но это совсем не гарантировало, что желание родственников будет исполнено – шла война, самый ее разгар. Поэтому полковника Седлецкого в спешном порядке и отпели, и похоронили на Гарнизонном кладбище Двинска, рядом с собором. Тем более представляется удивительным то, что при первой возможности после получения телеграммы от его жены гроб с телом погибшего был выкопан и, погруженный в спецвагон, прибыл в Киев в сопровождении двух офицеров и двух солдат конвоя. Отпевали полковника вторично в Никольском военном монастыре, что перед Киево-Печерской лаврой. В похоронах на Аскольдовой могиле принимал участие архиепископ. Но по прошествии времени родным сообщили, что Аскольдова могила осыпается, и необходимо перезахоронить гроб в другом месте, что и было сделано. На могильном кресте Седлецкого значится: "Нет больше той любви, как кто положит душу свою за други своя..."»

 

В лагере

 

Людмилу Александровну, которая в санчасти лагеря была медсестрой, ругали: «Ты, – говорят, – уркина мама. – За этих своих уголовников душу готова отдать. Как только кого на этап, так ты сейчас же в защиту как тигрица бросаешься. Того нельзя трогать, этого нельзя, у того – то, у этого - другое». Как-то Людмила Александровна, не выдержав, заявила начальнику санчасти: «А знаете, я горжусь, тем, что меня называют «уркиной мамой», но взяток я никогда не беру, чтобы дать кому-то освобождение от работы. А у вас санчасть только на этом и держится. Ведь вы получаете мзду за отправку на льготные работы: осужденным приходят в посылках рукавицы, сухарики – все это они несут вам. А я их просто жалею, потому что они жертва нашей интеллигенции. Это интеллигенты доигрались до революции, которая потом и породила преступный мир».

 

По словам Людмилы Александровны, за две тысячи в лагере могли назначить комиссию и «сактировать», что какого-то осужденного нельзя держать в зоне. Врач и язву, и рак придумает – что хочешь! И освободить могли за 2000 рублей. Конечно, того, кто сидел по 25 лет, эти возможности не касались. Тут уж никаких комиссий и никаких льгот. А вот  кто отбывает за прогул, воровство или растрату, так тех очень даже охотно освобождали. Растратчики имели своих корешей, которые часто являлись к тому же и родственниками, связанными по растрате. Поэтому две тысячи был для них пустяк. На эти деньги создавались комиссии, и в результате составлялся акт о том, что осужденный такой-то больше не может работать. Так чем он в лагере будет без дела болтаться, лучше его освободить. И освобождали, и домой возвращались, кроме политических, конечно.

 

У одной девочки было 20 минут опоздания на производство из-за транспорта. Так ей впаяли два года. Отец у той девчонки погиб на фронте. А мать работала на том же заводе. И вот она присылает 19-летней дочке посылочку. В ней летний сарафанчик и черные сухарики. Роза, за которой значилось девять убийств, говорит: «Сарафан – мне!» Девчонка отдавать не хочет. Предлагает Розе за него сухарики. Тогда Роза обращается к коменданту: «Пошли-ка ты эту идиотку в карцер!» – что тот послушно и делает. Карцер маленький, лето, жара, окно открыто – стекол нет, решетки. Неподалеку дежурный. Две подруги Розы садятся перед окном, напротив вахты, и вовсю орут похабные песни, чтобы, значит, не было слышно, что происходит в карцере. Сама Роза в это время душит поясом от сарафана ту бедную девочку. Но расстрелять душегубку за это было нельзя. Она – бытовичка, бытовиков не расстреливали. Бытовики в лагере – цари. На работу не ходят – сидят и ругают начальство целый день.

 

О встрече епископа с медведем

 

Среди санитаров, находившихся в распоряжении Людмилы Александровны в лагере Долинка (Казахстан), значился некто Иван Дубов, прибывший из самых строгих лагерей, где из 20-22 тыс. заключенных в течение года оставалось полторы тысячи абсолютных инвалидов.

Этот Дубов был сопровождающим. Рассказывал, что заключенных привезли в глухой лес, в тайгу, где снега было больше, чем по пояс, и, выбросив из скотских вагонов, дали в руки пилы, топоры, гвозди, чтобы они сами себе устраивали жилье. Мужчины, что помоложе, выкопали котлован в снегу, на дно которого уложили сначала тряпки, потом женщин, а потом стариков. Так они готовили свой первый ночлег в страшные 35-градусные морозы. Среди привезенных был и старенький епископ.

 

Он еще носил свое чудом сохранившееся облачение – теплый подрясник и скуфейку. Когда молодежь начала разрывать снег, епископ обратился к конвоирам с просьбой помолиться, так как вокруг стоял плач женщин, шум, суета... Посмотрев на его белоснежную бороду и слабенькое тщедушное тело, конвоиры махнули рукой и со словами: «Иди, там тебя волки и съедят», – отпустили. Когда в конце рабочего дня конвоиры стали пересчитывать заключенных, хотя странно было бы даже подумать, что в таких условиях кто-нибудь мог сбежать, – голодные люди еле передвигались. Не досчитавшись одного, стрелки вспомнили, что сами отпустили старика в лес молиться. «Пойдем, хоть на кости его посмотрим», – предложил один, и они, смеясь, направились в лес, прихватив с собой одного заключенного. Углубившись в чащу по следам епископа, поисковики увидели такую картину: два огромных медведя лежали головами в разные стороны. А над их спинами виднелась голова епископа. Заслышав скрип шагов по снегу, животные медленно поднялись и неспешно направились в лес. Оставшийся епископ предстал сидящим на пеньке с четками в руках.

 

Согретый медвежьим теплом, он благостно улыбался. Стали спрашивать, как могло произойти, что медведи его не съели? «Как только я увидел этот пенек, – отвечал епископ, – и усталый присел на него, из леса вышли медведи и, подойдя ко мне, обвили своими телами так, что я моментально согрелся и даже стало клонить ко сну. Но я боролся со сном, ведь я обещал помолиться об успешности вырытого котлована. Иначе бедные люди замерзнут ночью». С благоговением опустились перед ним на колени и стрелки, и заключенный. «Рождество Твое, Христе Боже наш, возсияй над миром светом разума... Господи, слава Тебе!..» – молился епископ, которому оставалось жить совсем недолго. Среди этих снежных сугробов он нашел свое последнее земное пристанище...

 

Продолжение следует